Форум » Община Виссариона » Байки про ЗО » Ответить
Байки про ЗО
Lenhen: Байка про Йохила Зимой это было. В феврале. Возвращались Йохил с Людкой от сына. Он у них на учебе учился, где-то в мастерских. Ну да это не важно. Важно, что возвращались. А зима в тот год какая-то была ненастоящая – вялая, талая и ленивая. С машинами в этот день не везло. Пришлось идти пешком от деревни к деревне, и километра двадцать два они уже отмахали. Пришли в Бугуртак. А место это замечательное тем, что зимою можно из этой деревни домой добираться по зимнику. Километров 80 при этом экономилось. Пришили они к знакомым. Чаю попили. В окно посмотрели: светло еще. Да и пошли домой. Накануне пурга была. Снегу намело столько, что тропы-то не было. Только санный путь проложен был, да и тот не был плотным. Так, пара – тройка путников проехала. Времени было уже часам к четырем. Если бы шли пешком по хорошей дороге, то успели бы до темноты в Качульку. А там - друзья. Там переночевать можно. Но это при одном условии – по хорошей дороге. Пошли. Держались колеи от саней. . *********** Нужно сказать, что приехали они в эти места не просто так. Людка угодила в секту. Продали свои квартиры, детей сгребли да и поехали. Новый учитель Людкин обещал тропики в Сибири и жизнь вечную. А кто ж тепла и жизни не хочет? И Людка захотела. Людка, она хорошая была. Только заполошенная. Но очень добрая. Всех решила спасти. Народ в ее семье не сразу догадался, что его спасают. Снаружи, из мира, это выглядело как издевательство: мяса они не ели, меховые вещи не носили, денег им нельзя было иметь, они – эти деньги, душу губят. Да чего там мясо! Им нельзя было еще хлеб есть, чай пить, маслом постным еду заправлять… А если снаружи внутрь заглянуть, прислушаться и приглядеться, так и Людку понять можно – ну спасала баба мужиков своих. Их у нее четверо – муж и сыновья. Парни – красавцы. Понятное дело, спасать нужно. Да хотя бы парней от армии! ************ Я-то отвлеклась, а они тем временем шли. Шли и за жизнь разговаривали: - Дура ты, Людка! Зачем мою дубленку водиле на контейнерной задарила? - Йохил! Да кто же знал? Я думала, что зима последняя будет. – Сбивчивой скороговоркой говорила Людка. - Ага, .. ты бы хоть у него фуфайку взамен взяла! - Йохил, да кто ж знал-то? Учитель-то тропики обещал, а они не наступили… - Нашла, кому верить! Пока говорили, прошли почти всю дорогу. Но сначала стемнело. Уже появился силуэт знакомого берега, а значит, и идти осталось совсем немного – не больше двух километров. Ноги радостно задвигались быстрее. А колея куда-то пропала. - Йохил, - растерянно заговорила Людка, - а где колея-то? - Не понял пока, - буркнул он. - Вот она идет, идет, идет…- Людка шла по следу, - а там вот кончается… А куда сани деваются, раз колеи нет? Йохил увидел, наконец, воду и расхохотался: - Людк, они здесь в воду падают и тонут. Людка осторожно пошла по колее и обнаружила, что пропадает она как раз в том месте, где начинается вода. Насколько хватало глаз, вдоль реки, всего-то метра два шириной, шла промоина. Лед вытаял этакой лентой от берегов и держался лишь на самом себе. Потом, по весне, вся эта лента медленно трогается и с электрическим треском, почти с шорохом, начинает свое движение. Лед начинает ломаться, встает дыбом, переворачивается, переливаясь на солнце, и движется. – Величественное зрелище. Но до весны далеко. Только промоины по кромке. Вот он берег. Вот она – кромка, а перейти нЕкак. Людка, не долго думая, разулась и ступила в воду. Воды оказалось по щиколотку. – Фигня! Она быстро перебежала на берег. Уже растирая себе ноги она крикнула: - Йохил, да тут не глубоко! Снимай валенки и быстро беги ко мне. А Йохил родился в теплых краях. Воды он вообще побаивался, как и холода. И лезть в февральскую воду ему явно не хотелось. Он наотрез отказался форсировать два метра , оставшиеся до берега, вброд. - Что ты, Людк! Совсем сбрендила, да? Я же сдохну прямо здесь! Что хочешь делай, а я не пойду. - Йохильчик, родненький, - причитала Людка, - что же нам возвращаться что ли? А? - НЕ ПОЙДУ! - Йохил, а может, вдоль пойдем? А вдруг там где перейти можно, может, перешеек какой? Подумал Йохил и согласился. А куда деваться? Ночь на дворе, впереди два метра холодной воды, а позади – семь километров уже невидимой санной колеи. Пошли они вдоль берега. А кромка льда ну никак к берегу не примыкает и даже, как кажется, дальше от берега отходит. А вода - точно глубже становится. Людка вдоль берега бежит, в руках колготки, валенки… Холода и не замечает вовсе. А Йохил по кромке воды идет, в валенках. - БУЛЬК, БУЛЬК, БУЛЬК… - скалываются и падают в воду кусочки льда. Валенки тем временем как-то отсыревают, воды напитываются и снег рыхлый на них все липнет и липнет. Они с каждым метром тяжелее и круглее становятся. Прошли они метров сто. Устали. А перемычки нету. Что ж, так и идти что ли? И куда так придешь? И когда? Что делать? Посовещались. И назад пошли. Вернулись к исходной позиции. - А давай я тебя перенесу, - вдруг предложила Людка. - Это как? - Да как, как? – на спине! - Ну, давай… Попробуем. Вообще-то Йохил некрупный –росту среднего, да и не толстый совсем. Просто в Людке росту метра полтора всего. Ну, она опять воду перебежала, встала у кромки, повернулась спиной и говорит: - Садись. Йохил навалился Людке на спину. И повис. Он повис всем своим телом и всеми вещами, которые на теле были, и валенками, круглыми от снега, и даже сумку захватил. Он-то повис, а Людку клонить вниз стало. Все ниже и ниже. Нос к воде все ближе и ближе. - Ты куда? – удивился Йохил. А Людка и ответить не может, кряхтит только. - Не, так не пойдет – заключил он и слез обратно на лед. Людка выскочила на берег и снова растерла себе ноги. Часа полтора уже прошло как они по берегу бегали, а воз и ныне там – Йохил на льду, как челюскинец, а Людка, как паром, бегает туда-сюда. Что делать? - Йохил! – скороговоркой запричитала Людка, - ну давай, родненький, ну разуйся и перебеги эту воду, а? А я тебе ноги колготками разотру, ты даже замерзнуть не успеешь… Долго решался на этот шаг Йохил. Стоял-стоял, выдохнул и медленно стал снимать валенки, носки, штаны закатал и, набрав полную грудь воздуха, с истошным криком ринулся в воду. Орал он дольше, чем бежал. Выбежал на берег, плюхнулся спиной в сугроб и задрал прямые ноги: - Растирай скорее, а то завтра помру! Людка схватила колготки и быстро растерла ему ноги. Обулись, вещи собрали, дальше пошли. Пока шли оставшиеся метры, одежда и валенки колом от воды стали. Так с грохотом и ввалились к друзьям, а там – сплошной хеппи енд: чай с малиной, горячая печь, мягкий диван и пуховые одеяла. И даже утром никто не закашлял.
Ganesha: brizolkin пишет: Вот и предкам подсказала жизнь Я после ВХ с своими советами как жить завязал.
Ganesha: Lenhen пишет: мы брали с Германом корзинку, ставили в нее кофеварку с только что вскипевшей водой, брали кофе и сигареты и шли в рощу, рядом с нами. Сидели там часа два, курили, дули кофе и трындели. Там была свобода. Я в память об этой роще даже картинку в бане повесил, напоминающую её. Берёзки над обрывом.
Дембель: nadishana пишет: другие примеры чего? Примеров того, когда хорошо известный тебе человек, за очень короткое время становится невменяемым. brizolkin пишет: Действительно скучен: хоть бы одну не разбил Какую-то из них они успели продать и проесть Lenhen пишет: Дык! У меня Дембель за день изменился так в 93-м! утром ушел один, вечером пришел чужой человек. неправда. я вменяемым был. В некотором роде... Lenhen пишет: месяца промывания мозгов Это еще как считать, месяца или больше... Ganesha пишет: Приходится работать с родственниками чуть ли не до татаро-монгольского ига. Сплошные извращения, убийства, издевательства власти, постоянный отъём денег, голод. И всё это лезет в нашу жизнь, записано в наших программах поведения. Это татары во всем виноваты. А потом - евреи. А мы -не-е. Мы - сама чистота, наполовину с добротой. Ganesha пишет: "Я вам покажу свет в конце тоннеля, только отдайте мне свою душу" иногда только деньги. Это кому как повезет... Ganesha пишет: И рожайте мол побольше детей на ЗО, и хорошо, что они потом не задерживаются на ЗО, а то слишком мирно на Руси стало. И Путин, глядишь, потом спасибо скажет Ganesha пишет: Большой вопрос. Думаю, лучше без теорий, жизнь сама подскажет, что делать. Она добрая. Жизнь - добрая !
Lenhen: А вот еще сказочка интересная. Философская. кто написал - не знаю, но рекомендую очень: Утренняя сказочка про звериный Лес Медведь был безобразным, косолапым и грязным живот¬ным. Однако добрее его не было никого во всем Лесу. Но звери замечали только его внешность, на что медведь жутко обижался, ловил их и жестоко избивал ногами. Поэтому звери его не любили. Хотя он был очень добрым. И веселым. Он любил задорные шутки. За эти шутки звери его скоро жутко возненавидели и били. Да, трудно быть на свете добрым и веселым. Волк был тоже безобраз¬ным и грязным. И еще он был очень злым и жестоким. Но зве¬ри не испытывали к нему нена¬висти и не били. Потому что волк умер еще в раннем дет¬стве. Потому что Медведь ро¬дился раньше Волка. Да хорошо когда добро побеждает зло. Заяц тоже был злым и жестоким. И грязным. И еще он был трусливым. Гадостей Заяц ни- кому никогда не делал. Потому что боялся. Но его все равно сильно били. Потому что Зло всегда должно быть наказано. И Дятел тоже был злым и жестоким. Он не бил зверей, Потому что у него не было рук. Поэтому он вымещал свою злость на деревьях. Звери его тоже не били. Потому что не могли дотянуться. Однажды его насмерть придавило упавшее дерево. Поговаривали, что оно отомстило. После этого звери целый месяц боялись мочить¬ся на деревья. Они мочились на Зайца. Заяц простудился и умер. Всем было ясно, что во всем был виноват Дятел. Но его не тронули. Поскольку не смогли выковырять из-под упавшего дерева. Да, Зло иногда остается без¬наказанным. Крот был маленьким и сле¬пым. Он не был злым. Он про¬сто хорошо делал свое дело. Это он подъел дерево, которое упало на Дятла. Об этом никто не узнал, и поэтому его не из¬били. Его вообще били редко. Чаще пугали. Но его было очень трудно испугать, потому что он был слепой и не видел, что его • пугают. Когда не удавалось ис¬пугать Крота, звери очень огор¬чались. И били Медведя. По¬тому что им было очень обид¬но. Однажды Медведь тоже захотел испугать Крота. Но Крот не испугался. Потому что Мед¬ведь его убил. Нечаянно. Про¬сто Медведь был очень неук¬люжим. И звери его очень силь¬но избили. Даже, несмотря на то, что Медведь сказал, что пошутил. Плохо, когда твои шутки никто не понимает. Лиса была очень хитрой. Она могла запросто обхитрить кого угодно. Когда ей это удавалось, то ее не били. Но иног¬да ей не везло. И ее били. Били всем Лесом. И она уже не мог¬ла кого-нибудь обхитрить. По¬тому что очень трудно кого-ни¬будь обхитрить, когда тебя бьют. Однажды ее из¬били до смерти. Да, жизнь все¬гда на правду выйдет. Кабан был большой, силь¬ный и страшный. Его все очень боялись. И поэтому его били особенно сильно и только всем Лесом. Или просто кидали в него камнями. Кабан этого очень не любил. И однажды но¬чью он спрятал все камни в Лесу. За это его ну очень сильно избили. Больше Кабан ни¬когда не прятал камни. Воистину говорят: время со¬бирать камни и время их не трогать никогда. Козел не был ни злым, ни добрым. Он был просто Козел. Он часто козлил. И его боялись бить. И он своим козловством всех достал. И тогда его изби¬ли до смерти. Потому что ина¬че он бы умер от старости. Ког¬да-нибудь. Когда Козел умер, Медведь сильно плакал. Пото¬му что он втайне любил Козла. Да, любовь зла, полюбишь и Козла. Ежик был маленький и ко¬лючий. Он кололся. Он не был злым, он кололся по своей при¬роде. Из-за этого его били толь¬ко в живот. Ежик этого не любил и стал бриться наголо. И тогда его стали бить как всех. Да, очень трудно быть не таким как все. Скунс был почти таким, как Заяц. Но только очень вонючим. Он плохо пах. Его били только в полиэтиленовом пакете. Тогда запах был не такой сильный. Однажды у Скунса был день рождения. Он пригласил всех зверей, потому что был жадным и любил подарки. И звери подарили ему новый хороший полиэтиленовый пакет. И сильно избили до потери сознания. И Скунс задохнулся в пакете. Так его и похоронили. В пакете. В очень Дальнем Лесу. Потому что мертвый Скунс вонял еще сильнее. Потом пришли жители очень Дальнего Леса и всех сильно избили. Им не понравился за¬пах мертвого Скунса. Да, с соседями надо жить в мире. Хомяк был тоже очень жад¬ным. И богатым. Если бы он делился своим богатством, его бы били не так сильно. Но он был очень жадным. За это его били сильно. И ему все рав¬но приходилось делиться. И он горько плакал. Да, богатые тоже плачут. Лев был царь зверей. Он правил Лесом. Царей бить не положено. Это - закон. Но звери дав¬но забили на закон. Звери били и Льва. Ни за что. Просто потому, что так уж здесь повелось. Мораль: А зори здесь тихие...
brizolkin: Lenhen пишет: Они мочились на Зайца. Заяц простудился и умер. Всем было ясно, что во всем был виноват Дятел. Но его не тронули. Поскольку не смогли выковырять из-под упавшего дерева.
Editor of doom: Это сказка про РФ вообще. Но особенно про ЗО.
Дембель: Осенью 2003-го года приключилась еще одна прелюбопытная история, которая мне на многое открыла глаза. Она длилась несколько месяцев, и по накалу страстей и количеству персонажей, задействованных в ней, она ничуть не уступала лучшим телевизионным сериалам. Хмурым сентябрьским днем мы с Дроздовыми вместе копали картошку. Городскому жителю, не имеющему опыта жизни в деревне сложно представить всю важность происходящего действа. Размер засаживаемых картошкой площадей измеряется десятками соток. Картошка – овощ номер один в сибирской деревне. Картошка – это сытный стол, это основной корм скота, это заработок, наконец. Виссарионовцы сажали картошки гораздо меньше, чем обычные деревенские жители, но все равно, размер огородов и тут поразил бы воображение городского жителя. Копали картошку всем миром, по многу дней. Часто кооперировались между собой, потому что даже перетаскать на своей спине несколько тонн мешков было очень трудно. Лето и осень в тот год выдалась хмурые и ненастные. Часто шли дожди, особенно в сентябре. Поэтому копать картошку было очень сложно. Целый день ковыряешься в грязи. Спина ноет от усталости, под ногтями вечная грязь. Но когда работаешь вместе, получается не так трудно. Как-то оно веселее. С шутками, прибаутками, работали мы вместе со всеми ребятишками. Дело двигалось быстро. И вот в самый разгар такого осеннего дня нас с Сережей посетила Коринэ. Пылкость чувств к Сергею у нее к этому времени уже угасла, но отношения у нас между собой оставались дружескими, и Коринэ нет-нет да обращалась к нам за помощью. Обратилась она за помощью и в этот день… - Сергей, мне нужна твоя помощь. Не мог бы ты срочно отвезти Корюна и Андрея отсюда на паром? Корюн – это ее сын. Парню недавно исполнилось восемнадцать лет. Он только что приехал к матери из Нижнего Новгорода и сейчас у нее жил. Приехал он не один, а со своим приятелем Андреем. Андрей был на год младше Корюна, но уже успел отсидеть срок в колонии для малолеток. Стали расспрашивать, что да как, Коринэ сбивчиво обрисовала ситуацию. По ее словам выходило, что Корюн стал ухаживать за одной местной девушкой, это не понравилось ее бывшему парню, и тот со своими друзьями пришел разбираться. Завязалась драка, в которой Андрей, защищая друга, поранил ножом двоих ребят. - Сергей, так ты поможешь или нет? Тут в разговор вступил я. - Коринэ, ты понимаешь, что долго от милиции они бегать не смогут. Их все равно поймают! - Я знаю. Я просто хочу, чтобы их взяли не сразу. Иначе, их просто в милиции сильно изобьют. Сергей вопросительно посмотрел на меня. Что делать? Я еще раз обратился к Коринэ. - Ты понимаешь, что если Сергей увезет сейчас ребят, то его тоже могут привлечь к ответственности за укрывательство? Коринэ, игнорируя мой вопрос, в упор смотрела на Сергея. - Понимаешь, Коринэ… - начал Сергей нерешительно. - Все ясно – резко перебила его Коринэ. – Я как-нибудь без тебя обойдусь! Коринэ нервно развернулась и быстро ушла. Так начался эта почти детективная история. Корина и Андрея в милиции долго держать не стали, так как родители пораненных парней не стали писать заявлений. Поговаривали, что за парней заступился один из сильных мира сего районного масштаба. В общем, так и закончилась бы эта история. Ну, побили бы местные парни их немного в отместку. Деревня, как-никак. Да не тут то было. Когда к Корюну и Андрею парни пришли на свои разборки, дело опять кончилось поножовщиной. Причем Андрей подрезал их очень ловко, почти незаметно. Раз – и у одного из парней кровь идет. Раз – у второго. Деревенские ребята к такому способу сведения счетов были не приучены. Тут было принято проще решать конфликты. Без ножей. Ну, морду набить. Ну, попинать еще - куда ни шло, да и не так, что бы очень сильно. В деревне парни жили, в общем-то, не злые. А тут такое! Один из местных хулиганов и задир даже посетил наших героев с дружеским визитом. После проведенной с ними беседы он стал отзываться о них очень уважительно. - Ребята по понятиям живут! А деревенские парни просто озлобились. Они стали буквально подкарауливать Корюна и Андрея на улице. Дошло до того, что те нос боялись высунуть из дома. Передвигались только огородами и в женской одежде. Просто маскарад какой-то. Дальше - больше. В ноябре кто-то обокрал мастерскую, в которой работали мы с Сергеем. Незадолго до этого к нам туда пришли Корюн с Андреем и стали проситься на работу. Устроить их на работу не было никакой возможности, просто не было места, и мы с парнями мирно расстались. Но визит этот мне запомнился и очень не понравился. Особенно то, как вел себя Андрей. Его профессионально оценивающий взгляд. Поэтому, когда морозным утром я обнаружил выставленную на веранде мастерской раму, а внутри недосчитался несколько ручных электрических машинок для деревообработки, я сразу подумал на Андрея. Слишком профессионально было все сделано. Да и не позарились бы местные бичи на инструменты. Я бы еще понял, если бы пропала бензопила, или хомут – вещи, пользующиеся в деревне спросом… Приехали оперативники, сняли показания, - кто что видел и уехали. О своих подозрениях я никому не говорил, только Сергею. Сергей горячо стал защищать парней. Что бы развеять свои сомнения он даже пошел к ним в гости. Парни в разговоре с ним воспылали праведным гневом. - дядя Сережа, да гады они все. Жаль, болеем мы, а то бы мы быстро помогли найти, кто это сделал! Дядя Сережа, Вы подождите немного, вот выздоровеем, а тогда… Коринэ с возмущением отметала подозрения, о которых ей поведал Сергей. - мои ребята не могли этого сделать. Да, у них есть понятия! Потому и не делали они этого! Тянулась бы эта история еще неизвестно сколько времени. Скорее всего, ничего бы и не нашли. Но развязка наступила неожиданно быстро… Мы были на дне рождения у Сергея. В этот вечер неожиданно сильно приморозило, и Сергей взялся отвезти нашу знакомую домой, так как та была легко одета. Похоже, доброе дело Сергею на небесах засчитали. Засчитали ему и его терпение, когда он вернулся назад за забытыми этой женщиной ключами. А жила эта женщина как раз рядом с нашей мастерской… Когда на следующее утро я как обычно пришел в мастерскую и увидел выставленное стекло, предчувствие у меня было очень нехорошее. Когда же я же открыл дверь и увидел аккуратно поднесенные электрические машинки к выставленному окну, я просто рассмеялся. Ни одна из них унесена не была. Их просто не успели унести. Картину произошедшего мы восстановили с Сергеем очень быстро. Злоумышленников, по-видимому, спугнул Сергей, когда накануне вечером вез соседку домой именно в ту минуту, когда те собирались выносить инструменты. Вызвали милицию. Я сразу же сказал, кто, скорее всего, опять посетил нашу мастерскую. Слишком нагло все это было сделано. Сказано-сделано. Милиция сразу же поехала к ребятам и сделала обыск. Нашли все машинки, которые были украдены в прошлый раз. Парней садить не стали, взяли с них подписку о невыезде. Сергей был обескуражен таким развитием событий. Коринэ – ничуть. Она с не меньшим жаром защищала свое чадо. - Деньги ребятам нужны были. Уехать им надо. Уехали бы, потом деньги вернули бы. Для меня поведение Коринэ было загадкой. Я все бы списал на слепую материнскую любовь. Если бы не одно но. Коринэ была верующей. Более того, она была фанатично верующей. Она бескомпромиссно боролась с любыми проявлениями слабости у других. А тут… Оправдание поножовщины, воровства, и при этом, Корюн оставался для нее самым лучшим в мире… Примерно месяц спустя еще один громкий случай спугнул сонную обыденность деревенской жизни. Корюн с Андреем рискнули зайти на деревенскую дискотеку. А парни как раз провожали своего товарища в армию. Ссориться они с гостями не хотели, а те не стали нарываться. Когда же деревенские парни вышли на улицу, в руках у Корюна оказался топор. Он подбежал сзади к одному из своих бывших обидчиков и попытался ударить его по голове. Парень успел увернуться, и удар пришелся вскользь. Корюн с Андреем убежали, а деревенские были взбешены. Они пошли к дому Коринэ и долго не могли оттуда разойтись. На следующий день Коринэ пришла в сельсовет и стала жаловаться главе администрации на «местных хулиганов, которые не дают прохода ее детям». Я был в курсе этого происшествия, так все происходило на глазах Лены, которая работала в клубе художественным руководителем. Я сам часто ходил встречать ее после деревенских дискотек. Знал всех детей и все, что происходило между ними очень хорошо. Беседа с главой происходила при мне. Коринэ наседала на главу, а тот растерянно возражал. Он был просто обескуражен таким напором. - Я в суд подам на Вас за бездействие! В деревне идет травля моих детей, а Вы не принимаете никаких мер! Тут я не выдержал. - Коринэ, а почему твои «затравленные» дети пытались зарубить человека топором? Глава администрации удивленно посмотрел в ее сторону. - Никого они не рубили топором. Они зашли на дискотеку, что бы попрощаться с Пашкой перед его уходом в армию, а он пытался их побить! - Постой, но топор то у них как оказался? - Я попросила его домой принести от Вартана. У меня дома топора нету. Щепки нечем колоть! А ты почему негативное домысливаешь? Спорить дальше о чем-то было бессмысленно. Я лично не собирался продолжать беседу в том же ключе. Просто противно было. Так бы и разошлись мы из сельсовета, но тут, на беду Коринэ, пришла директор клуба, которая сама все видела. Она рассказала, как все было. Коринэ быстро сменила тон. Прежнего напора у нее уже не было, правда, и смущения у нее не появилось. Коринэ уже не требовала защищать в суде ее детей, но и виновными их по-прежнему не считала. Не снискав успеха в своих правозащитных действиях в официальных органах, Коринэ на этом не успокоилась. Она срочно созвала собрание верующих деревни, на котором обвинила всех последователей в бездействии и попустительству хулиганов, обижающих ее верующих детей. Собравшиеся, в основном тетушки, особенно не вникали в деревенские баталии. Поэтому завести их было нетрудно. Дело чуть не дошло до обращения в Церковный Совет и в районную прокуратуру. А я сидел на собрании и думал, вступать в спор или нет, имеет это смысл или нет? – настолько нереальным мне это все казалось. Все-таки умолчать я не смог. Я стал задавать Коринэ неудобные вопросы. Коринэ просто врала в ответ и обвиняла меня в том, что я разношу по деревне сплетни, «которые выдумывает Лена». На мои возражения, что Лена никаких сплетен не выдумывает, Коринэ эмоционально возражала с сильным армянским акцентом: СлУшЯй, Кто тАкая эта Лена, чего тАкого она видела? Разговор состоялся очень жесткий. Меня обвинили в негативном домысливании и в том, что мое поведение не похоже на поведение верующего человека. Одна тетушка даже произнесла мудро духовным тоном коронную фразу, которая мне хорошо запомнилась: - Да что с ним разговаривать, у него и речь-то как у мирского! Мне было и смешно и грустно одновременно. Смешно, потому что происходящее выглядело слишком сюрреалистично, чтобы отнестись к нему слишком серьезно. Грустно оттого, что я воочию увидел, как легко манипулировать людьми на собрании. Меня так и предали бы «анафеме», если бы одна из женщин, которая была в курсе событий, не высказалась в пользу моей точки зрения… Дело на этом не закончилось. Было еще одно собрание, на котором нам было предложено написать вопрос Виссариону. Честно говоря, никакого вопроса я писать не собирался, поскольку не было его у меня, вопроса этого. Но Коринэ и тут была непреклонна. Она написала пространную петицию, в которой описывала ситуацию весьма однобоко. Она описывала только то, что ей было выгодно. Ну, например, она пишет про первое, а потом сразу про пятое, потом про десятое. Тогда я написал про второе, третье, четвертое… Отдал свой вариант вопроса Коринэ, которая собиралась подняться с ним на Гору. На Гору она сходила, но вопросы задавала только свои. Я так и не смог от нее добиться, зачем тогда она требовала, что бы я тоже писал. Чтобы разобраться в этом самому, даже на Гору поднялся. В день моего прибытия туда, Володя Ведерников, который разрешал от имени Виссартона подобные спорные моменты среди верующих, как раз собирался надолго спуститься вниз. Поговорить с ним мне удалось только накоротке. Я узнал, что по мнению Володи, инцидент уже исчерпан, так как, со слов Коринэ, ребята уже осознали свои ошибки и покаялись. - Да не исчерпан инцидент, не покаялись они вовсе! Володя предложил тогда дождаться его возвращения. Дожидаться его я не стал и через несколько дней спустился вниз. Дома я узнал, что за время моего отсутствия дело стремительно двинулось к развязке. «Осознавшие ошибки и раскаявшиеся» Корюн и Андрей совершили в районном центре разбойное нападение. Их быстро поймали и уже на этот раз взяли под стражу. Некоторое время спустя, состоялся первый суд, на котором рассматривалось дело о краже в моей мастерской. Я там присутствовал в качестве истца. Парни были, похоже, не очень расстроены. Вели себя развязно, судебному приставу даже пришлось на них прикрикнуть. Дали им условный срок, но было ясно, что получили они его не условно. В результате всех подвигов Корюн получил восемь лет колонии, Андрей – семь, так как был еще несовершеннолетним. Самой большой загадкой во всей этой истории было для меня поведение Коринэ. И после всего случившегося, Корюн по-прежнему был для нее самым лучшим. После посещения колонии Коринэ рассказывала мне, как хорошо и дружно там живут зеки, какие у них там дружные отношения. - Там у них настоящая единая семья, не то, что здесь! Я просила Корюна, сынок, можно я у тебя останусь. Он говорит, мама, ну нельзя тебе здесь быть! При этом Коринэ по-прежнему была активно верующей и продолжала рьяно бороться с любыми проявлениями вероотступничества…
nadishana: Хорошая история, Дембель. Дембель пишет: Мне было и смешно и грустно одновременно. Смешно, потому что происходящее выглядело слишком сюрреалистично, чтобы отнестись к нему слишком серьезно. Грустно оттого, что я воочию увидел, как легко манипулировать людьми на собрании. Это как раз то что меня двигало больше всего на ЗО: сюрреалистическая дистанция между словами верующих и делами. Почему-то отчаянно хотелось быть другим. Чем дальше, тем больше. Когда мой друг Йоуль стал верующим он разорвал со мной всяческие взаимоотношения. После этого однажды я пытался поговорить с ним и он сказал мне что для него теперь самое главное - взаимоотношения. На ЗО у меня развился полезный навык: когда уровень маразма превышает определенный предел на меня это действует исключительно благотворно. Так было и в тот раз. Стало как-то все более ясно, легко и одновременно очень смешно. Самая лучшая терапия - это духовный маразм. Либо сам впадаешь в этот маразм, либо приобретаешь к нему железный иммунитет.
Ganesha: nadishana пишет: Деревенские ребята к такому способу сведения счетов были не приучены. Тут было принято проще решать конфликты. Без ножей. Ну, морду набить. Ну, попинать еще - куда ни шло, да и не так, что бы очень сильно. В деревне парни жили, в общем-то, не злые. А тут такое! Один из местных хулиганов и задир даже посетил наших героев с дружеским визитом. После проведенной с ними беседы он стал отзываться о них очень уважительно. - Ребята по понятиям живут! У меня тоже был похожий случай. После переезда Валеры я стал старшим дома. Для местных парней повыпендриваться перед верующими было развлечением всех времён и народов. Валера, чтобы их утихомирить практически каждую ночь проводил в их компании, спал часа по 2 в сутки. Мне пришлось искать свой способ. Они взяли в моду каждую ночь кидать булыжники в окна общинного дома. Один раз кирпич попал в подушку, где по чистой случайности не было головы сына Марины Цукановой. А потом решили и вовсе каждую ночь врываться в общинный дом, чтобы разрушить это гнездо зла. Поначалу я кое-как их сдерживал, в доме были одни женщины и дети, все были перепуганы. Потом настал критический момент. Драка бы ничего не дала, это была бы бесконечная драка. Уж больно зло они были настроены и выпили изрядно для храбрости. Вообщем вздохнул я, достал нож и пошёл на первого, кто перешагнул порог прихожей. Это подействовало отлично. Ребята наоборот стали меня успокаивать, нападения прекратились, а я у них стал весьма уважаем, мне было даже неловко чувствовать такую искреннюю любовь с их стороны. Вот ведь, я-то ищу любовь, а оказывается она зарабатывается так по глупому.
Дембель: Ganesha пишет: Вот ведь, я-то ищу любовь, а оказывается она зарабатывается так по глупому. Они не любовь испытывали, а уважение. Это разные вещи. Наверное им интересно было посмотреть, как долго вроде бы взрослые люди будут сопли жевать.
Lenhen: Все герои вымышлены, и за случайные совпадения автор ответственности не несет (Кактус - настоящий.) Жил был на свете индеец. Ну, как индеец? – да так, любил он про индейцев читать. Индейцев он, конечно, отродясь не видел, но, когда читал про индейцев, то думал, что книги про него написаны. И когда он читал эти книги, то перед взором его рисовались картины мужественных и посвященных в тайны природы людей, ему виделось, что именно он обладает этой реальной властью над миром, в результате использования которой он мог добиться любой цели. И если по какой-то случайности или недоразумению он пока не получал того, что хотел, то он говорил, что вообще-то он и не хотел этого вовсе. Он так и жил в захолустном городке, ходил как все на работу. И лишь потому продолжал ходить, что любил свою работу, и из захолустья уезжать никуда не хотел (по крайней мере, он так всем говорил). И о том, что он – индеец - знал только он сам, ну еще иногда жена догадывалась. Самое интересное, что для развития сверхвозможностей он ничего не делал. Только книжки читал. А жил, между тем, в обычном городке с обычными людьми. И ведь когда читал книжки, не менялось вокруг ровным счетом ничего. Но ему казалось, что с каждой прочтенной страницей сила и знание переполняли его. Книги попадались разные. Но в большинстве своем про мексиканского индейца-мага Дона Хуана. Вот и зацепила слава дона Хуана этого индейца и покоя ему не давала. Справедливости ради стоит отметить, что в самих книжках так и описывались практики продвижения в неведомое и реальную власть над миром, что, по ним судя, для этого ничего делать не надо было. Ну, разве только дурь всякую есть и тренировать воображение с интуицией. Если с воображением все ясно: тренируй себе и тренируй, то интуиция – дело тонкое, почти неосязаемое. Как ее тренировать – вообще непонятно. Ладно, с событиями еще как-то разобраться можно: там хоть критерий есть – либо угадал, либо не угадал; но ведь есть и люди, и проинтуичить, что они чувствуют вообще трудно. И даже если проинтуичишь, то где гарантия, что ты не ошибся? Но наш индеец все более укреплялся в правильности выбранного пути. Он становился воином. Да-да - вот так вот прямо и становился. С кем он собирался воевать – было неясно. Но ясно и определенно: он становился воином. Агрессивность росла, непримиримость к несовершенству достигала точки кипения, а те, кто не понимал его высшего предназначения, становились первыми жертвами. Вообще понимание несовершенства людского приобретало необозримые границы. Вот, к примеру, если человек курил или пил – ну это и к бабке не ходи – несовершенство. С такими несовершенствами и жить было людям незачем. А если они еще и свободными себя считали, то воинственность воина начинала закипать и он все силы прилагал, чтобы убедить недостойных в обратном. При этом, сам он и не пил, и не курил. В каких-то особых талантах, правда, тоже замечен не был, но зато эти достоинства в нем были бесспорными. А еще он страстно хотел приобрести силу. В этом недостойном его присутствия мире сила была первой необходимостью. И ее он приобретал не какими-то упражнениями, а введением недостойных людей в неуравновешенное состояние и напиткой энергией этих людей, которые негодуют и недовольствуют. Тут ведь что было главным: нельзя было эмоционально реагировать ни на что. Особенно плохо, когда человеком обуревали негативные эмоции. Воин в этом случае сразу вставал на тропу войны: нечего тут эмоции проявлять! Люди не догадывались даже, кого они встретили на своем пути. Им и в голову не приходило, что перед ними индеец, и уж тем более – воин. Но люди ничего не знали. Они общались с ним как обычно, если не соглашались – спорили, если соглашались – улыбались. Короче – оставались эмоциональными. А воин от эмоций уже избавился, и от привязанностей он тоже избавился. И от любви он избавился, и от понятий друг и недруг он тоже избавился. И остался лишь он один – как накопитель Силы, и остальные – как источники его Силы. Вот, к примеру, стоит человек на остановке. А воин уже знает: он несовершенен, и от него исходит опасность для воина. Доказывать этого воин никому не собирался. Это ведь и так очевидно. Вот сами посмотрите: если этого человека ни с того, ни с сего пнуть, то его несовершенство станет очевидным: он очень эмоционально отреагирует. Эмоции оказываются, как правило, негативными. Иногда несовершенство человека настолько велико, что он скатывается до рукоприкладства. Тут воину лучше не вмешиваться, и лучше ретироваться, а то вдруг станешь таким же, как этот недостойный? Имя свое лучше тоже лишний раз не называть… Враг не должен знать, с кем имеет дело. Поэтому воин оставался анонимным. Долго. Эксперименты на остановках по добыванию силы были небезопасны, и воин не рисковал, он нашел очень изысканный способ эксплуатировать людское несовершенство: он стал говорить о людях гадости. Причем заочно, и не называя себя. Гадости эти выглядели весьма правдоподобно: вот зайдет он к приятелям, увидит что-то, что ему не понравится, (при этом совершенно неважно, что множество других людей эти недостатки даже не заметят и не придадут им значения) и приготовится к удару. Он может долго носить эту информацию в себе, пока не появится удобный момент, а вот тогда он и наносит удар по несовершенству людскому. Понятно, что несовершенным людям это совсем не нравилось. Они реагировали, по меньшей мере, эмоционально. А часто – очень эмоционально. Но воину только это и нужно было. Он считал себя победителем, силы в нем становилось все больше. И все с большей уверенностью воин смотрел вокруг: его виденье мира было верным, единственно верным и это подтверждалось с каждым часом, днем, годом…. Он менялся не только внутренне. В нем так же стали происходить внешние перемены. Речь его становилась временами торжественной, важной и надменной. Привычное заикание сглаживалось, и воин еще раз убеждался в правильности выбранного пути. Голова гордо восседала на шее и властно осматривала окружающее пространство. Взгляд становился победоносным. Походка стала неторопливой и плавной. А книжки он продолжал читать. И все более упивался собственной продвинутостью и пониманием сути вещей. Все более приоткрывались перед ним тайны мироздания. Он все отчетливее понимал условность привычных нравственных норм и их необязательность для него. Что такое нравственность? - думал он, - это всего лишь еще один способ заставить поступать человека предсказуемо. А я - воин - должен быть непредсказуем, и нормы эти мне только мешают. Они мне уже не нужны. Мне можно все!!!!!!! Трансформации сознания воина происходили непрерывно. Ему даже сны стали сниться, где его раз за разом приглашали на совет индейцев, и они сидели кругом у костра и он – ОН! – был удостоен высшего посвящения индейцев! – ему давалось новое имя. Каждый раз он просыпался на самом интересном месте: старейшина, вождь начинал произносить имя… И сон обрывался. Имени он так и не слышал. После таких снов ему становилось не по себе. Он мучительно думал, чего он еще не достиг и усиленно начинал самосовершенствоваться: тратил деньги на новые книги, читал их с новыми силами, писал и говорил людям новые гадости, при этом утверждая, что он шутит… Но смеющихся вокруг не было. Люди оставались недостойными. Они реагировали неправильно… А сны все снились и снились. С каждым сном, буквально по капельке приоткрывался кусочек тайны его имени…. Один раз во время его посвящения он явственно услышал слово Сила… Значит в его имени это слово присутствует…. Он наращивал свои усилия и рвение по постижению тайн индейцев и воинов… Он становился воином все более осторожным, настороженным, тем более, что врагов у него становилось все больше… Мало кому нравилось, когда о нем говорят гадости. Можно сказать, что это не нравилось никому. Но воин был беспощаден. Все чаще в его адрес раздавалась ругань от недостойных людей. Все чаще его называли козлом, скотиной… Но ему было все равно – он видел сны. Где ему давали новое имя… Одно из слов он уже знал – СИЛА, а тут как-то еще одно слово открылось – БОЛЬШОГО- воин три дня бегал окрыленным… Прошло еще какое-то время и снится ему сон: совет вождей сидит вокруг костра. Все торжественно молчат. Вождей по счету всего пять. И они мучительно придумывают воину новое имя. Никак не могут договориться. С первыми двумя словами все ясно: СИЛАБОЛЬШОГО…. А последнее слово никак не рождалось. Тогда решили голосовать и тянуть жребий. Накрутили бумажек. Каждый на своем клочке что-то написал… Потом собрали и прочли. Опять мнения разделились: две скрученных бумажки содержали в себе слово УМА, то есть имя получалось таким СИЛАБОЛЬШОГОУМА, а две других содержали в себе слово ДЕРЬМА, и все должна была решить пятая бумажка. ЕЕ долго не решались прочесть, а когда прочли, то в ней было написано: (ДЕРЬ-зачеркнуто)-УМА… Долго совещались вожди. И решили, что воина теперь будут звать СИЛАБОЛЬШОГО-(ДЕРЬ-зачеркнуто)-УМА… * * * После посвящения в индейцы и обретения нового имени жизнь воина изменилась радикальным образом. Он стал еще нелюдимее и отстраненней. Дома его почти не было слышно. Он уходил в свою комнату и не выходил из нее часами. Эта странность в поведении воина легко объяснялась. С некоторых пор в комнате воина появился еще один индеец. Временами он был одет как мексиканские индейцы майя. Но поскольку переходы по тоннелям пространства и времени занимали немало энергии и сил, то и размером он был с маленький кактус. Да он и был кактус. Этот кактус принесла в дом жена воина, еще давно. А с недавних пор он стал превращаться в индейца и разговаривать. Однажды, когда вокруг качалось марево летней жары, и воин, изнемогая от зноя, возвратился с работы, комната его наполнилась легкой дымкой. Не было ни запахов, ни звуков. Была только дымка, прохладная и влажная, как туман. Кактус, стоявший на подоконнике, приобрел новые очертания: сначала сформировался абрис – силуэт маленького человечка, а потом проступили черты лица индейца майя. Медного цвета профиль, миндалевидный глаз, и нос, фактически продолжавший линию лба (голову индейца воин видел только в профиль)… Губы слегка дернулись и индеец начал говорить. - Воин, - позвал он – ты инициирован нашим племенем в носителя тайны индейцев майя. Ты теперь служишь нашей цивилизации и призван научить людей, так далеко ушедших от гармонии с природой, правильному поведению…. Воин вздрогнул. Мимо пробежала ящерка с зашитыми глазами. Она ничуть не удивила его. О ней он уже читал. А про говорящих индейцев майя, проявляющихся из кактусов, он не слышал. - Так видимо и есть, – сказал воин сам себе. – Я давно чувствовал, что призван нести людям дар. Дар силы. А если они этот дар не возьмут, то их сила станет моей. Воин решительно встал и в знак благодарности полил кактус. Кактус замолчал. Снова пробежала ящерица, но теперь с зашитым ртом. Она подмигнула ему и исчезла. Туман рассеялся. Воин растерянно стоял посреди комнаты. Что делать? Как жить дальше? – мысли судорожно вертелись в его голове. Вот сейчас придет жена. И как ей рассказать о случившемся? Но тут снова промелькнула ящерица с зашитым ртом. А-а-а, - догадался воин, рассказывать никому ничего нельзя. Итак – служение началось. Что начал делать воин? Он начал делать то, что и делал раньше: он стал учить людей правильно реагировать на объективные данные о них. Единственное, что изменилось в воине – он стал добрее. Прежде, чем сказать какую-то новую гадость, он мысленно просил прощения у человека. Он ведь радел исключительно за гармоничное и правильное развитие окружающих. Когда наступала жара, индеец появлялся чаще. И рассказывал воину о грядущих изменениях земли. Он знал все: и о потеплении глобальном, и о праязыках древних славян, и о тайнах Карлоса Кастанеды, и о тайной жизни Гитлера, после 1945 года. Гитлер, как известно из достоверных источников, не был сожжен в Берлине, а переехал в Южную Америку. Там он тоже был посвящен в индейцы майя и встречался с кактусом, растущим у воина. Гитлер и рассказал кактусу –майя о том, что никакого холокоста не было. И про мировое правительство, возглавляемое евреями… А когда Гитлер был посвящен в более высокие магические саны и дематериализован, он стал являться Трехлебову и рассказал ему о русских ведах. (Когда кактус начинал говорить о Гитлере, он иногда сбивался, у него проступали усики и он начинал брызгать слюной, но быстро брал себя в колючки и снова становился индейцем-майя.) У воина иногда появлялись сомнения: правду ли говорит ему кактус? Он вообще-то привык все проверять и иметь дело лишь с достоверными источниками. И тогда он устраивал допрос кактусу с пристрастием. Кактус клялся, что все – совершенная правда, а вот учебники истории все врут… После таких бесед воину становилось легче. Ящерицы сопровождали его во время бесед с индейцем и постоянно доставляли новые сведенья об истории земли, праязыков и планах мирового правительства , иногда еще и чай подавали. Через какое-то время воин постиг все подводные течения мировой политики и знал, кто что замышляет и кому когда будет быстрый конец. Иногда, когда туман рассеивался и воин возвращался в эту скучную реальность, ему становилось нестерпимо жаль супругу и ящериц. Им ведь должно быть больно с нитками-то во рту и на глазах… И вообще – кто им зашил рот с глазами? Но малодушие длилось недолго. Воин быстро исполнял порученные ему задания: учил окружающих гармонии с помощью гадостей, и возвращался в свою комнату. Она снова наполнялась туманом. И уже там, за туманом, зашитые глаза и рот ящериц не казались воину зверством. Да хоть и лапы им вместе сшей, если для служения нужно! И выходить из тумана воин старался все реже и реже. Однако доверие индейцу-кактусу у него пропадало. Чего-то этот кактус не договаривал… И воин стал думать над тем, как ему завладеть всей достоверной информацией кактуса, но не зависеть от этого зеленого майя. Кактус стал манипулировать воином. Он придерживал важные сведения до поры до времени, и выдавал их лишь тогда, когда воин поливал этого пройдоху. Дозы требуемой кактусом питательной влаги росли, а информации он поставлял все меньше и меньше. Воин понял: так дальше жить нельзя. Он должен обладать всей полнотой знания майя. А по возможности - и инков… Решение пришло неожиданно и пронзительно. Как инсайт. Однажды утром воин встал, оделся, и пока не сгустился привычный туман озарений, подошел к окну. На окне стоял этот хитрый индеец, прикинувшийся кактусом, и похоже, вообще не собирался разговаривать с воином. Воин понял: индеец должен стать частью воина. Воин должен его поглотить! Или - этот маленький и зеленый, или – воин, обладающий всей полнотой знания!.. Сомнений больше не было. Воин съел кактус с окна. И воспрял. Больше никто им не манипулировал. А все тайны истории и мироздания теперь были в нем самом. Дорога лежала пред ним… Столько открытий миру и людям еще нужно было подарить. Воин понес Дар людям. (иногда, правда, всплывало его индейское имя во сне, но ведь про него никто не знал). Туман больше не рассеивался. И за этим туманом иногда раздавался гомерический хохот воина, устроившего очередной урок очередному неразумному человечешке… Жизнь воина приобретала новые звучание и смысл…
brizolkin: Кактус не прет и не глючит, а только мир изменяет... Ржунимагу...я пад столом... все. занавес.
Lenhen: Ты че ни понял? Кактус -УЧИТЕЛЬ!
brizolkin: Я понял больше чем хотелось! Трах-тибидох! Ахалай-махалай и у Лены стырил силу... Пардон, я еще о том разговоре это... УУУУХХХХХ.... Дембель проиграл...... а Дембель играл? Нет, но повержен! Во стратегия ИКС!!!
brizolkin: Витамин по сравнению со Странником аутсайдер!!!
brizolkin: "Как обманчива природа..." - подумал ёжик слезая с кактуса!
Дембель: Все события и герои, описанные в данном рассказе – вымышленные. За случайные совпадения автор ответственности не несет. J Глеб и Жанна Серая пелена тумана окутала тайгу. Дождь, то расходясь, то на время затихая, моросил всю ночь. Сырость, казалось, пропитала все вокруг - деревья, кусты, траву, строения. Сырость и предрассветная серость…. Глеб проснулся затемно, но вставать не хотелось. Он лежал на своем топчане, кутаясь в отсыревшее одеяло, и думал. Мыслям, казалось, не за что было зацепиться. Они скользили в сознании причудливым потоком, нанизываясь одна на другую, - так ничего определенного, просто поток мыслей и все. Глеб любил именно это время. Темно, тихо. Это потом суета дня захватит сознание в плен обыденности, а сейчас можно остаться один на один с самим собой, рассматривая свои мысли и свою жизнь как бы со стороны. «Сколько лет мы на этом хуторе живем? Лет десять? Нет, пожалуй, десяти еще нет, девять с половиной. А всего сколько времени я здесь живу? Тринадцать? Долго. Целая жизнь, однако. Когда-то казалось, что пятнадцать лет – это целая бесконечность. А сейчас глядишь, и вот уже пятнадцать лет. Да, дела…А вот не переехал бы я тогда, в девяносто третьем, что бы сталось? Интересно, где бы я жил? Да какая разница, годом раньше, годом позже, - все равно бы переехал! Сделано и сделано – чего об этом жалеть. Скорее конец света наступил бы что ли!..» Сквозь дрему полузакрытых глаз Глеб слышал, как встала Жанна. Она уже негромко гремела кастрюлями на их крохотной кухоньке. Вот налила в кастрюли воды. Вот растопила печку… Жанна. Пожалуй, единственный близкий человек на этом свете. Жили они вместе давно, но детей у них так и не было. Сразу как-то не получилось. Жизнь была неспокойная, под стать неуемной Глебовой натуре – все по геологоразведочным партиям да по экспедициям. А потом вроде, как и поздновато уже. Жанна, конечно, переживала из-за этого, да смирилась со временем. А сейчас и вправду, поздно уже было что-то менять. Возраст уже - обоим за сорок. «Жанна… Кто она? Жена, любимая женщина, товарищ, друг?» - продолжал размышлять Глеб. В печке постепенно разгорались дрова, наполняя домик веселым березовым треском. Вместе с треском пылающих поленьев по домику растекалось приятное тепло, а с ним и прелый запах сырых портянок и кисловатый - ржаного хлеба. Глеб сбросил с себя одеяло, сел на топчане, окончательно проснулся. Земля неутомимо продолжала вращение вокруг своей оси, подставив как раз в этот час под лучи солнца тот самый свой уголок, в котором, среди необъятных просторов сибирской тайги затерялся небольшой хутор, в котором жили Глеб и Жанна. По многолетней привычке Глеб сел и выпрямив спину и прикрыв глаза, прочитал про себя слова молитвы. «…Да святится имя твое, от края и до края вселенной…» Слова молитвы текли быстро, особо не задерживаясь в сознании. Быстро дочитав молитву до конца, Глеб широким жестом наложил на себя крестное знамение и встал с топчана. Все, день начался. Почти такой же день, как и череда остальных дней, похожих один на другой. Воскресенье, сентябрь, тайга. Честно говоря, настроение было унылое, под стать сырой сентябрьской погоде. За окном стоял плотный туман, сквозь который еще не пробилось солнце. Чуть поодаль угадывалась опушка леса. Повсюду было промозгло и сыро. Дождь уже прекратился, но все было напитано влагой. Сквозь пелену светлеющего тумана проступали деревья, уныло желтеющие кое-где остатками своей листвы. Ветер срывал с них листья и осыпал лесные тропинки прелой осенней желтизной. Осень. Унылая пора, очей очарованье… Глеб прошаркал в своих резиновых сапогах до сарая с дровами. Встал, как бы по-новому оглядывая свое немудреное хозяйство. Сарай, теплица с пристроенной к ней мастерской, крохотная банька, небольшой тракторишко под навесом. На пригорке, задрав свою морду к небу, чуть скособочившись, стоял вездеход, прикрытый большим куском грязного брезента. Небольшой огородик соток в восемь. Вот, пожалуй, и все. Дров на предстоящую зиму должно хватить, а вот до мастерской в это лето руки опять не дошли, не утеплил ее как следует. Если морозы будут жать также как в прошлую зиму, туго придется. Это вам Сибирь, это вам не Прибалтика с ее мягким климатом! Глеб не любил сидеть без работы. А среди тайги и вообще без своего дела, без своих любимых железок вообще свихнуться можно. Технику Глеб любил, к ней у него с детства тяга была. Как говорится, механик от Бога. Любой механизм мог он разобрать и снова собрать. А если во второй раз, - то и с закрытыми глазами. Все в мастерской у него разложено по полочкам: гаечки – к гаечкам, болтики – к болтикам. Но и ему нелегко было содержать среди глухой тайги целую механическую мастерскую. Это вам не среди цивилизации, где ее удобства воспринимаются как сами собой разумеющиеся. Был, конечно, у Глеба и сварочник, был и электроинструмент всякий, был и бензоагрегат, который выдавал двести двадцать вольт. Но токарного станка не было, и каждую мелочевку нужно было заказывать почти за тридцать километров, в ближайшем большом селе. Да и бензин делать Глеб пока что не умел. Хорошо, что братья-паломники выручали. А он им в ответ оказывал небольшие услуги, бензопилу там подремонтировать или еще чего. Без бензопилы тайге никак. Это в первые годы думали, что двуручками можно обойтись. Отходить от цивилизации, так отходить. Но спины у приезжих городских мужиков постепенно разбаливались, цивилизация как-то все не исчезала, и бензопилы постепенно пошли в ход. Не наши, советские, а все больше заграничные, Штили там всякие. После Штиля советскую бензопилу и в руки то брать противно. Все, что делалось в России, на Украине или в Белоруссии Глеб по старой привычке называл советским. А вот живности никакой Глеб не держал. Не любил он живность. Он для себя так решил – либо железки, либо живность. Да и тяжело в тайге живность держать. Лошадь, например. Ей же сено надо, ей же пастись где-то надо, на ней работать надо. Лошадь без работы никак не может. Лошадь без работы либо чахнет, либо наглеет. Так что или лошадь, или железки. Глебу ближе были железки. За неторопливым завтраком обсуждали с Жанной предстоящий день. Сегодня в воскресенье, значит, машина с паломниками подойдет часам к двум - трем. А сверху люди начнут спускаться еще раньше этого. Народу будет здесь проходить много. Сентябрь – последний относительно теплый в этих краях месяц. Прикидывали, кто зайдет в гости, что и кому нужно передать. Жанна рассказала Глебу свой сон. В последние время ей часто снились интересные сны. Вот и сегодня снилось ей, будто летит она на самолете, невысоко так летит, и внизу видно все. И деревья, и речку, и болото. По виду местность вроде как на их похожа. Вот и хутор тут их должен быть. Видит Жанна дом свой. Только почему-то дом тот большой, каменный, а не их деревянная развалюха. Глядь, - да это вроде как пятиэтажка, подъездов несколько. А вокруг – никого, ни одной живой души. Тайга кругом, только их дом один посреди тайги один торчит. Почему, она решила, что этот дом их, она не знала. Но знала, что этот дом – их. Жанне, как и Глебу было далеко за сорок. Жили они вместе очень давно. Черты ее лица, и без того не очень правильные, несли на себе отпечаток суровой таежной жизни в виде многочисленных мелких морщинок вокруг глаз. Мягкий акцент и голубые глаза выдавали ее прибалтийское происхождение. Красавицей ее никак нельзя было назвать, но женщина она была обаятельная и приветливая. Любила гостей, и в противоположность своему нелюдимому мужу, была очень общительной. Общения ей здесь явно не хватало. Поэтому и гостям она всегда радовалась, как приходу долгожданных друзей. Народу, надо сказать, к ним захаживало не очень много. Жизнь у Жанны сложилась как-то не очень счастливо. Поначалу очень переживала, что у них не было детей. Потом постепенно привыкла. Уговорила себя, что муж, домик, - это все, что нужно ей в жизни. В конце концов, Глеб не пьет, не курит, мужчина он во всех отношениях порядочный. Увлечения мужа идеей конца света она не особенно разделяла. Скорее так: ни да, ни нет. Она не особенно утруждала себя попыткой заиметь собственное мнение об этом. Рассуждала она так: он мужик – ему виднее. Так и жила она, - словно по привычке. Хуторок их располагался около таежной дороги. Проложили ее неизвестно когда. Дорога та шла через болото к небольшому таежному поселению, в котором постоянно проживало человек сто пятьдесят - двести. Да и на подмогу к ним поработать в то поселение много народу вызывалось. Да паломников всяких – полным-полно. Потому как в поселении том таежном построен был храм, и к нему много народу стремилось попасть. А еще там жил Учитель. К нему уже давно очень трудно было попасть, но некоторые говорили, что еще можно. Вот и шли туда люди. Много было люда из разных городов, больших и маленьких, даже из-за границы. Учитель говорил, что цивилизация скоро погибнет, что нужно привыкать жить только тем, что можно вырастить и сделать своими руками, иначе, хана – не выживешь. Вот-вот конец света будет. Еще Учитель говорил, что думать можно только добрые мысли. От дурных мыслей обязательно погибнешь. Еще нельзя есть мясо и зарабатывать деньги. Потому что от мяса и от денег все зло и идет. Правда, от денег больше чем от мяса. Некоторым жителям больших городов, замороченных их ежедневной сутолокой и суетой, вечной борьбой за кусок хлеба, эти речи нравились. Особенно нравилось слышать, что надо отходить от денег, потому что скоро все это будет не нужно. Что нужно творить, и каждый сможет стать мастером, только для этого нужно очень стараться, поэтому на первых порах эти деньги еще необходимы. Глеб с Жанной приехали сюда одними из первых, да и прижились здесь. Среди остального сообщества приезжих Глебу жить не хотелось, вот и поселился он особняком, ведя свое хозяйство и общаясь с заходящими к нему гостями. После завтрака пора было идти на радиостанцию. Глеб прошел в пристройку, которая располагалось тут же, за стенкой. Помещеньице это выглядело чудновато. Некоторая смесь кружка «умелые руки» и раздевалки для таежных вахтовиков. На еще нетопленой печке стояла кастрюля с водой. По виду вроде кастрюля как кастрюля. Да не простая это была кастрюля. Если поставить ее греться на печь, то по двум тоненьким проводочкам, идущим от кастрюли, сможет идти электрический ток, которого хватает для питания небольшого радиоприемника и настольной лампы. Под лавкой, если приглядеться, среди стоящей обуви можно было разглядеть большой автомобильный аккумулятор, который давал в дом электричество. Аккумулятор этот заряжался от пары солнечных батарей, которые стояли на улице рядом с домом. Нехитрое устройство само поворачивало эти батареи так, что они всегда были направлены в сторону солнца. Кое-где располагались причудливые механизмы, назначение которых несведущему человеку сразу было и не понять. А еще на столе стоял телевизор. Иногда, вечерами, Жанна и Глеб приходили сюда и смотрели какой-нибудь фильм. Дома Глеб телевизор держать не хотел, он считал, что его вредная энергетика отрицательно действует на психику человека и чем дальше телевизор от дома, тем лучше. Он бы вообще телевизора не держал, да Жанна его упросила взять с собой, когда сюда переезжали. Со временем Глеб согласился, что это было правильно. Он и сам сейчас хороший фильм посмотреть был не прочь, или там какую-нибудь интересную передачу, записанную для него кем-то на видеокассету. Но телевизор в дом так и не перенес. Радиостанция располагалась тут же на столе. Антенну Глеб вывел наружу и зацепил за высокое дерево, так что слышимость обычно была хорошей. С утра новостей было мало. Уточнялось, когда поедет машина, сколько на ней будет народа, что нужно передать. Глеб попросил поднять для него канистру с бензином, еще кое-какие запчасти, убедился, что его поняли правильно, и выключил радиостанцию. Дальше ему слушать было неинтересно. Солнце постепенно пробивалось сквозь клочья тумана, которые поднимались вверх. На небе по-прежнему висело хмурое марево, окутывающее тайгу. Поднявшийся ветер раскачивал верхушки деревьев, срывал с них остатки листвы. Мокрые стволы деревьев уныло чернели сквозь облепивший их кое-где мох. Сквозь оголенные ветви проглядывало болото. Зимой тут благодать, мороз сковывает землю, ехать можно хоть куда. А летом – нет. По этой дороге только на вездеходе проехать можно, да еще на КРАЗе. Да и тот, через пару-тройку километров завяз бы. Машина останавливалась обычно километрах в трех ниже хутора, там, где кончалась относительно хорошая дорога и можно было развернуться. Поэтому очень полезен был вездеход. А он-то как раз и был сломан. Сам-то он ничего еще, походил бы, у Глеба руки тем концом к телу приставлены, да траки у вездехода уже изношены до невозможности. Вездеход к Глебу попал уже неновым. Да за десять лет Глебовой жизни здесь тоже ему не сладко пришлось. Надо бы гусеницы целиком поменять, да где их взять, другие? Сегодня Глеб хотел просмотреть, какие траки можно еще использовать, подварить их там, подлатать, а какие нужно обязательно менять. Не дай Бог где-нибудь среди тайги разуешься, трактора тут не дозовешься. Не торопясь Глеб делает свою работу. Тут спешить нельзя. Разомкнул гусеницы, разложил их по земле. Где-то прочистить нужно, где-то даже промыть. Сам постукивает молотком по тракам, слушает, как звенят. Крестиком помечает, что нужно подварить. Все не так уж плохо. Если привезут сегодня траки, которые ребята нашли внизу в колхозных мастерских, то, глядишь, на той неделе можно будет пробовать ехать. Ближе к обеду подтащил Глеб сюда бензоагрегат, размотал сварочник. Работать Глеб любил один. Не нужны были ему помощники. Сам себе хозяин, сам себе слуга. Даже строил Глеб всегда только сам. Подумает, покумекает, где домкрат подставит, где полиспаст свяжет. Глядь – дело идет помаленьку. Устанет, бывало, передохнет, и дальше. Нравилось Глебу работать и ни от кого не зависеть. А с другими? – нет, больше времени на разговоры уйдет. Они ведь не работать, а трепаться больше любят, эти паломники. Глеб всегда говорил про паломников – они, хотя сам приехал вместе с такими же, да и был он, по сути, такой же паломник. Был он, правда, нелюдим, да и мог позволить себе жить в одиночку, ни от кого не завися, даже среди тайги. Наоборот, к нему другие часто с помощью обращались, потому как ломались иногда у них механизмы, а у Глеба – руки золотые, да и мастерская какая-никакая, а была своя. А тут и обеденное время подошло. Жанна зовет его в дома обедать. Глеб стал подниматься на взгорок к своему дому. Руки натружено ныли - нелегкое это дело в одиночку железные гусеницы ворочать. Настроение от проделанной работы стало получше. Да и день вроде просветлел, по крайней мере, тучи уже не выглядели так зловеще свинцово, а кое-где, в разрывах облаков даже проглядывали голубые куски неба. Домик Глебов стоял на взгорке. Да и сам хутор, включавший в себя несколько строений, стоял на косогоре. Внизу – трелевочная дорога, идущая вдоль опушки леса. За ней и ниже начиналось большое болото, которое тянулось на много километров в округе. Выше косогор переходил в гриву. Сопка – не сопка, гребень – не гребень. Грива, одним словом. По гриве мимо хутора шла наверх к поселению тропа. Ехать на машине по ней мешали пни да деревья, передвигаться по ней можно было только пешком или на лошадях. Домик свой Глеб построил в первый год своей жизни здесь. Небольшая избушка из круглых бревен. Никаких излишеств, никакой эстетики. Два окошка всего. Дверь вела в небольшой тамбур, из которого вход на кухню. Кухонька была крохотной, за столом только четыре человека могли разместиться. Посреди дома – небольшая печка, которую приходилось в морозы топить почти все время, чтобы дома было тепло. Напротив стола располагался топчан, вечно заваленный какими-то вещами. Иногда у них оставался переночевать какой-нибудь их знакомый, но это было редко, так как до поселения оставалось не долго – часа два с половиной ходьбы. Мимо печки можно было войти в приземистую комнатку, в которой располагались два деревянных топчана-кровати. На одной из них спал Глеб, на другой – Жанна. Еще в комнате был письменный стол возле окна, над которым располагалась большая книжная полка, сплошь уставленная книжками. Книжки там были в основном технического содержания, но немало их было и по философии. Философию Глеб любил. Жизнь в тайге склоняет к созерцательности и размышлению. Думается хорошо, голова ясная. Свежий воздух, красивая природа, тишина… Все бы хорошо, если бы не тяжелый изнуряющий труд. В тайге выжить сложно. Издавна в ней мужики только промыслами и жили. Соболя там подстрелить, или еще какого-нибудь зверя. Но Глеб охотой не баловался. У него даже ружья-то и не было. Потому как живую тварь убить – это грех большой. Почти такой же, как убить человека. Да и ни к чему Глебу было ружье. Зверя лютого в округе не было, место было людное. Правда, Глеб всегда в тайге носил с собой большой охотничий нож с широким лезвием, обратная сторона которого была сплошь в зазубринах, как ножовка. Но это скорее по привычке, чем из боязни. Бояться Глеб ничего не боялся. Кроме конца света. Да и не то, что бы он его боялся, так на всякий случай готовился. Стал бы он жить среди глухой тайге в одиночку, если бы не знал наверняка, что конец света скоро будет? Ну, не конец света в христианском его понимании, но что-то вроде того. По крайней мере, климат здорово изменится, там, где сейчас холодно, будет жарко, а там где сейчас жарко – будет вообще невыносимо. Откуда он это знал? Во-первых, Учитель об этом сам говорил, а Учителю Глеб доверял так же, как самому себе. А во-вторых, и так было ясно, что конец света скоро будет. Вон и глобальное потепление начинается, можно сказать идет во всю. И катаклизмы там всякие происходят. Да и техногенная катастрофа вот-вот начнется. Просто ученые про это открыто еще не говорят, что бы не пугать население. Это Глеб хорошо понимал. - Если все всем сразу рассказать, такая паника начнется! Люди глотки начнут друг другу перегрызать. Нет, нельзя ничего людям говорить до времени! Еще Глеб любил слушать всякие передачи про непонятные явления, которые происходят на Земле. О том, что скоро что-то будет, он был свято убежден, поэтому из потока новостей жадно вылавливал сообщения, которые подтверждали его точку зрения. Так как он предполагал, что скоро здесь будут субтропики, то в своей теплице выращивал саженцы теплолюбивых фруктовых деревьев, лимон, финик, груши. Вот как тепло начнется, а у него и рассада уже готова! Теплицу так и так топить зимой надо, у него же там механическая мастерская. Работать Глебу приходилось много. Своим трудом трудно прожить. Среди сибирской тайги прокормиться восемью сотками – непросто. Да еще дров сколько нужно наготовить, да еще постоянно что-нибудь строить, ремонтировать обветшалое. Хорошо, что Жанна каким-то образом это все терпела. Обедали не торопясь, рассуждая, сколько народу сегодня будет подниматься. - В прошлый раз совсем мало поднялось. Разленились ребята. Иного палкой на Гору не загонишь. Вот раньше, лет десять назад… И Глеб вспоминал, как десять лет назад все начиналось. Жили в нетопленых палатках, зимой. Все терпели - и мороз, и недоедание. Для многих было сюда попасть за счастье. Учитель не каждому разрешение давал. А сейчас? Обыденно это стало, как-то непразднично. Да и времени много прошло, привыкли люди, не хотят бесплатно спину гнуть, даже ради Учителя. В общем, не так все идет, как надо. Но Глебу все равно, много народу вокруг, мало… - А хоть бы и разъехались все. Пожить бы рядом с Учителем лет тридцать – сорок без них, а там и помереть можно! Вниз потянулись возвращающиеся паломники, из тех, кто поднимался сюда неделю назад. Среди них попадались и горцы. Они шли мимо, по пути приветствуя Глебову избушку взмахом руки. В домик Глеба и Жанны зашла их давняя знакомая Маша. Жила она далеко отсюда, аж в самом райцентре, до которого было добрых сто верст. Не смотря на это, она очень часто посещала таежное поселение. Ей просто невыносимо хотелось увидеть Учителя. Она ни от кого не скрывала, что в него влюблена по уши. Раньше Маша танцевала в известном танцевальном коллективе. Говорила, что была примой. В эти места переехала примерно в одно время с Глебом и жила здесь больше десяти лет. Все это время старалась быть рядом с Учителем. Раньше это было, правда, проще. А сейчас все реже удавалось ей увидеть его. Для этого она преодолевала тяжелый таежный путь. Сегодня Маша была очень расстроена. Глаза были мокрыми от слез. Оказалось, что Учитель сегодня не вышел к публике, как это он обычно делал по воскресениям после литургии. Иногда он даже позволял народу задать себе несколько вопросов. Слушая его пространные рассуждения-ответы, паломники впитывали частицы Божественной мудрости. Но только не Маша. Божественная мудрость ее не интересовала. Ее интересовал сам Учитель. Видеть его хоть изредка, улыбаться ему хоть издали – это превращалось для нее в смысл ее существования. Но на этот раз ее надежды не сбылись. Учитель проигнорировал ее чаяния. - Я по грязи… пешком шла. Я целую неделю… на кухне работала, кастрюли каши варила… А он… не вышел… даже. Из глаз ее снова покатились слезы. Сопровождающий Машу брат-паломник пытался ее неуклюже успокоить. - Да брось ты, Маш. Сдалось оно тебе. Найди себе мужчину по сердцу. Живи с ним нормальной жизнью! Тебе же рожать еще можно. Маша посмотрела на него почти с ненавистью. - Где ты видишь мужчин? Нету их, мужчин, понимаешь, нету! Для меня только Учитель существует! Брат насупился и замолчал. Немного погодя Маша побрела вниз, к месту предполагаемой остановки КРАЗа, а вслед за ней и сам Глеб. Первые спустившиеся уже успели развести большой костер, пытаясь с помощью огня разогнать сентябрьскую сырость. Вот двое ребят о чем-то громко спорили. Невольно к их разговору прислушивались и остальные. - Да я сам в деревне рос – горячо доказывал первый из них, по виду лет за сорок – У нас с роду света не было. Ничего, и пахали и сеяли, - почти все вручную. По двадцать центнеров зерна на потолок в зиму клали. И скотину держали и все успевали. А сейчас машины вам подавай, электричество! - ПонимАешь, - возражал ему второй, помоложе первого - У нас задАча другая стоит! Второй мужчина говорил с явным московским акцентом, чуть более выделяя ударный слог. - Нам нужно жить друг с другом научиться. Нам же не просто нужно научиться без света жить. Если бы в этом дело было, Учитель не сейчас бы пришел, а веке в семнАдцатом! - Да ерунда это все! – возражал первый, - пахать просто надо! Па-хать! Вот и вся недолга. А то чуть что, «У меня непонимание», «У меня вопрос к Учителю»… Жить некогда! - ПонимАешь, мы сюда и приехали все, чтобы жить научиться! Чуть поодаль тихонько разговаривали еще двое ребят. Одного из них Глеб хорошо знал, хотя тот бывал в этих местах довольно редко. - А мне моя так сказала перед этим подъемом: Или ты на Гору не идешь и дома остаешься, или мы с тобой в разводе! Ну, я, понятное дело, все равно сюда пошел. Вот не знаю, чего меня дома ждет. - Ну, тут уж, брат, ничего не попишешь! Либо Божье выбираешь, либо женщину слушаешь. Домашние проблемы – они ведь всегда будут. От них никуда не денешься. А святыню нужно сейчас строить! К костру жались какие-то незнакомые Глебу экзальтированные дамы, явно городского вида. - Ты слышала последний альбом Ликосветова? Как тебе, а? - Прекрасно! Прекрасно! Вот она – зарождающаяся новая духовная культура! Десять новых песен – и ни одного отрицательного образа! - А как тебе его новый шлягер про Зеленого жирафика Тум-Тум? – продолжала щебетать первая тетушка. - Прекрасно! Прекрасно! - А я в своей деревне, - вступила в разговор третья дама, вида не такого городского, но с таким же восторженным выражением на лице, - предложила вообще из лексикона все слова убрать, которые несут отрицательные образы. Вместо «мухомор» нужно теперь говорить «красношляп», вместо «воробей» - «зерноклюв»! Скоро у нас ни одного отрицательного образа не останется! Честно говоря, Глеб с трудом терпел подобных дам. Его, опытного таежника и бывшего геолога буквально тошнило от подобного рода тетушек. Приедут из какой-нибудь Москвы, поднимутся на Гору на недельку, и потом уже всех начинают учить, как надо жить, а как не надо. Правда, последняя дама явно жила уже в деревне, но, судя по ее восторженно идиотическому виду, переехала она сюда недавно, и не успела еще растерять своих городских замашек. И это Глеба бессознательно раздражало. Как он устал от этого всего! Больше десяти лет здесь прожил, а до сих пор не научился к этому относиться снисходительно. Среди других людей он встретил своего хорошего знакомого. Звали того Паша. Жил он на Горе довольно долго, пересекался с ним Глеб уже не раз. - Вот еду в Питер, семью повидать… Глеб знал Пашину историю. В городе у него осталась жена и дочка. Дочке шел десятый год, и Паша буквально разрывался между тайгой и городом. Жена по первости приехала с ним, но не имея жилья, помыкавшись на подселении, развернулась и уехала обратно в Питер. Жилье она наотрез отказывалась продать, а без денег здесь никак нельзя было устроиться. Это только ведь на словах здесь люди без денег жили. - Учитель сказал, что если она в этот раз откажется сюда ехать, то я могу себя считать свободным. Надо как-то определяться. Семью новую заводить, что ли? Мне ведь, почти сорок лет уже! Наконец-то показался КРАЗ, с натужным воем переезжающий огромные лужи. Подъехал к месту погрузки и заглушил мотор. Через высокий борт стали спускаться вновь прибывшие люди. Женщин опять было больше чем мужиков. Мужики, выпрыгнув первыми, помогали женщинам спуститься на землю, передавали по цепочке рюкзаки с вещами. Публика была самая разношерстная. От бывалого вида тертых таежников, до почти что детей. От седоватых пожилых людей, до почти юных девиц. Среди прибывших выделялась своим странным видом одна дама, Глеб ее видел часто. Цветастое платье, кокетливая шляпка контрастировала с большими резиновыми сапогами. Прическа с заплетенной косой «А ля мне опять восемнадцать», хотя ей было далеко за сорок, и никакой слой крема не мог скрыть глубоких морщин на ее лице. - Опять Катька поднимается, - отметил про себя Глеб. Катька эта поднималась на Гору почти каждую месяц. Поговаривали, что у нее не все дома. Живет она у себя в деревне совершенно одна, держит у себя огромное количество кошек, почти ни с кем не общается. Так же как и Маша, Катька была по уши влюблена в Учителя. Так же почти каждый месяц хоть на неделю поднимается на Гору, берется за любую работу, чтобы только иметь шанс увидеть Учителя. Она бывает счастлива, если ей вдруг удается поймать на себе его случайный взгляд. Ради этой секунды она, кажется, и существует на белом свете. Агрессивной она не была, никого не донимала своим присутствием, поэтому все к ней относились сдержанно снисходительно. Глеб получил обещанную канистру с бензином, мужики помогли ему перетащить до стоящего неподалеку вагончика его железки. Глеб остался в там ждать, когда уйдут наверх последние паломники. Идти вместе с ними даже три километра ему не хотелось. В вагончике том жил Андрей – немолодой уже мужчина с лысеющей шевелюрой и седеющей бородой. Роста он был невысокого, телосложения кряжистого. В его потухших глазах невозможно было различить ни одной эмоции. Андрей жил здесь с весны и собирался, кажется, здесь же и зимовать. Работы особенной у Андрея не было, кроме как присматривать за вагончиком, который использовался как перевалочная база. Кроме того, он ухаживал за лошадью. Семьи своей у Андрея не было, жилья собственного – тоже. Характера он был нелюдимого, поэтому его вполне устраивал имеющийся статус. Судя по крепости заваренного чая, который Андрей употреблял, у него за плечами было непростое прошлое. Андрей любил общаться с Глебом. Несмотря на всю нелюдимость, его иногда все-таки тянуло к человеческому общению. Так же как и Глеба, Колю слегка тошнило от экзальтированных городских тетушек, он так же любил читать книжки и ждал катаклизмов. Читал он все подряд, даже удивительно было наблюдать на его книжной полке такое разнообразие авторов – от Библии до Кастанеды, от Юлиана Семенова, до Бхагават Гиты. Когда Глеб зашел в комнату Коли, тот читал очередную книжку. - «Мантек Чиа» – прочел Глеб в слух. – «Даосские секреты любви». Чего это ты вдруг? До этого Глеб не подозревал о пристрастиях Коли к подобного рода литературе. - Понимаешь, сексуальная энергия куда-то у меня девается. Уходит и все. Вот пытаюсь понять, что с этим делать. - Ну и как, понял что-нибудь? - Пока только разбираюсь. – И Коля начал с жаром рассказывать Глебу об особой технике, которую разработали китайские даосы. Согласно их теории, можно достигать огразма без семяизвержения. Причем многократного. Короче сколько раз хочешь, - столько раз и достигаешь. - Ты уверен, что китайцы ничего не перепутали? Их же полтора миллиарда! - Так это же даосы придумали, а не китайцы. Это две большие разницы. Даосов гораздо меньше, чем полтора миллиарда. А суть в том, что если мужчина теряет семя, он тратит энергию. А если нет, - то накапливает. Вот у меня пока не получается накапливать. Все больше теряю… - Ха! Да в этом деле тетька нужна! - Не, не нужна. Тут можно вообще одному. Было бы стремление. Глеб посмотрел на Колю с подозрением и на всякий случай засобирался домой. Возвращался он когда уже смеркалось. Костер уже догорел, поднявшийся ветер раскачивал придорожные кусты, забрасывая дорогу последними листьями. В угасающем свете уходящего дня, листья эти высвечивали дорогу к дому. - Как же – одному... Знаю я, как это называется. А еще теорию такую подвел. Даосы-маосы. Дурак он – решил для себя Глеб. Жанна уже его заждалась за ужином. Гостей сегодня больше никаких не предвиделось, и после ужина Жанна пошла за стенку смотреть какой-то фильм. Глеб остался один, ему захотелось почитать Шопенгауэра. Он любил читать Шопенгауэра, когда у него было меланхолическое настроение. …такая объективация имеет многие, но определенные ступени, по которым с последовательно возрастающей ясностью и полнотой сущность воли входит в представление, т.е. представляется в качестве объекта. В этих ступенях мы и там уже признали платоновские идеи, поскольку именно эти ступени являются определенными видами, или первоначальными, неизменными формами и свойствами всех тел природы, как органических, так и неорганических, а также и общими силами, которые обнаруживаются по законам природы. Таким образом, все эти идеи выражаются в бесчисленных индивидах и частностях и относятся к ним как первообразы к своим подражаниям… Глеб и сам не заметил, как уснул. Ночью ему приснился странный сон. Ему приснились Кант и Шопенгауэр. Они ходили по его комнате и о чем-то ожесточенно спорили. Шопенгауэр говорил громко, так, что не было никакого сомнения в его убежденности в собственной правоте. - Не существует никакой другой истины о мире, кроме как нашего представления о нем! Говорить о большем была бы совершеннейшей бессмыслицей! Ваши представления о пространстве и бытии совершенно бессмысленны, поскольку нет никакого пространства, времени, да и бытия как такового тоже нет, кроме как наших представлений о них! Кант возражал ему почему-то слегка картавя, голосом Бориса Щукина из кинофильма «Ленин в Октябре». Он не только говорил картавя, он даже руки держал вставив большие пальцы в проймы своей жилетки, совсем как Ленин. При этом он расхаживал взад и вперед по комнате. - Позвойьте, батенька, позвойьте! Пьедставления? – да! Но кроме пьедставлений как таковых, существует и их объективная данность, их объективация! Мы имеем пьедставления о чем-то в силу того, что оно существует реально, то есть помимо нашей воли и сознания! - Какое мне дело до вашей объективации данности, если ни вы, ни я, ни кто-нибудь другой не может сказать ничего об истинном ее содержании. Это все равно, чтобы муравей рассуждал о строении бивней слона. Он сколь угодно долго может о них рассуждать, но все его рассуждения гроша ломаного не стоят! - То, что муравей ничего не может сказать о строении этого самого бивня, вовсе не означает, что этого бивня на самом деле нет! Из того, что вы ровным счетом ничего не знаете даже о себе самом, кроме как имея о себе самом пьедставление, вовсе не значит, что вас не существует объективно! - Представьте себе, что если мы пройдем весь путь познания до конца, мы увидим, что не существует ничего в этом мире объективного кроме Воли Господа Бога создать этот мир таким, а не каким-нибудь другим! Нет ничего более объективнее этого, и нет ничего более этого непостижимее! Поэтому и говорить о какой-либо объективности бессмысленно! Комната неожиданно стала наполняться множеством людей. Лица замелькали как на карусели. Их становилось все больше и больше. - По двадцать центнеров зерна на потолок в зиму клали! По двадцать! - Зеленый жирафик Тум-Тум! Прекрасно! Прекрасно! - А жена меня выгнала! - Ну и хрен с ней! Чего с нее – дуры, взять! - Свобода это не есть осознанная необходимость! - Глупости! Глупости! - А даосов меньше чем полтора миллиарда! И они скоро вымрут! Хоровод лиц закружил в мельтешащем танце, звуки все более сливались, ничего, кроме отдельных слов и возгласов разобрать ничего не было возможно. - Дураки. Все – дураки! – подумал Глеб и проснулся. Вокруг было темно и тихо. Жанна мирно спала. На кухне будильник тихо шелестел, невозмутимо отсчитывая секунды. Глеб встал и неслышно вышел из дома. Постоял на крыльце. Ветер стих совсем. Не слышно было ни звука. На прояснившемся черном небе загорелись большие яркие звезды…
Дембель: brizolkin пишет: "Как обманчива природа..." - подумал ёжик слезая с кактуса!
nadishana: Дембель пишет: Прекрасно! Прекрасно! Вот она – зарождающаяся новая духовная культура! Десять новых песен – и ни одного отрицательного образа! Хорошая панорама, читать интересно, братья и сестры как живые перед глазами встают Ты себе в ЖЖ дневник заведи и публикуй там тоже. Я думаю постепенно постоянные читатели у тебя появятся. Кстати для газеты ЗО материал просто идеальный. Пошли им.
Ganesha: Дембель пишет: Хуторок их располагался около таежной дороги. Проложили ее неизвестно когда Ну почему же неизвестно. В 95 году её активно прокладывали простыми лагерными способами. Лом, двуручная пила, лопата. Помню, в августе 95 года в дом строителей очередного дома ВХ в Петропавловке как раз к обеду ввалился с совершенно безумными глазами Макс. Как в песне Высоцкого -"... но механик только трясся...". Давясь от голода гречкой, он поведал следующую историю. Славка с Алёнкой и он за зиму-то изголодались, а к весне вышел очередной клич- строительство дороги к Городу Солнца. И - о великая милость общины, обещались кормить за работу! Ну они и подались на святое дело. Жили в палатках, с утра до вечера- каторжный труд за чашку баланды. Вначале вроде кормили "нормально", а потом всё хуже и хуже. Да и попрекать начальство стало почаще и посуровее- мол кушаете, а работаете плохо! Вообщем в августе совсем плохо стало и Макс по его словам, был послан товарищами в простой общинный народ за помощью героическим строителям. Выглядел он хреново.
полная версия страницы